Ферапонтов любил утро...

Филль Ферапонтов не любил половые акты. Это было странно. Все любили, а он не любил. Признаваться в этом он стеснялся, потому что еще больше не любил, что бы его считали странным, или кем-то еще похуже, кем он не был, и быть не мог.

Не любил он не только половые акты, а и всякие разговоры имеющие хотя бы отдаленное к ним отношение. Ему было неприятно слышать, как нормальные, неглупые мужики вдруг начинают произносить какие-то, никак не идущие к их хриплому басу, противные уменьшительные слова: «ножки», «попочка»... И глаза их при этом начинают заволакиваться слащавым туманом.

На эту сторону жизни можно было бы просто не обращать внимания, но дело осложнялось тем, что Ферапонтов был женат. Женился он три года назад, когда еще не отдавал себе ясного отчета в том, что не любит половые акты. Может, думал, что как-нибудь попривыкнет. Может ничего не думал. Факт тот, что теперь, все эти три года его жизнь отравляло мучительное, как перед экзаменом, ожидание сумерек. Почти все темные дела делаются в темноте. И это дело тоже, конечно, не было исключением. И Ферапонтов ненавидел сумерки, когда они с женой должны будут накидываться друг на друга и некрасиво, уродливо извиваться, как огромные белые черви. А поизвивавшись, начинать дергаться. Дергаться было особенно отвратительно, при этом у него сильно напрягался брюшной пресс и градом лился пот. Все это казалось ему каким-то, как бы нарочно придуманным, издевательским физическим упражнением, то ли на выносливость, то ли вообще на выживание. Упражнением явно ему противопоказанным, потому что он никак не мог к нему привыкнуть. С первых же секунд все тело заливалось потом, а сердце колотилось так, как будто он только что впервые в жизни, пробежал марафонскую дистанцию, страдая при этом одышкой и ожирением. Хотя ни тем, ни другим Ферапонтов не страдал, и, пожалуй, смог бы пробежать марафонскую дистанцию, вспотев гораздо меньше.

Неуклюже и ненужно тряслась голова. Сначала она тряслась в такт движениям бедер, но постепенно амплитуда движения бедер уменьшалась, а голова так и продолжала трястись, и в конце концов тряслась и дергалась только одна голова. Заметив это, Ферапонтов на некоторое время замирал, и после начинал заново осторожно раскачивать бедра, и, искусственно напрягая шею, сдерживать раскачивание головы.

К тому же во время дерганья, во время нечеловеческого напряжения всех мышц тела, и особенно, конечно, брюшного пресса, в голову лезла масса посторонних отрывочных мыслей, или, наоборот, мыслей, имеющих непосредственное отношение к происходящему. Иногда это были мысли в виде пословиц и народных мудростей типа: «Не в свои сани не садись», иногда в виде беззвучных мученических восклицаний вконец измученного пытками человека: «Да когда же это кончится?», а иногда все мысли шли одновременно, параллельным потоком. Часто на ум приходили всякие воспоминания, например о том, как он когда-то признавался в любви, вот этой корчившейся сейчас под ним, сумасшедше гримасничающей женщине с перекошенным лицом.

Ферапонтов вспоминал, как у него долго не поворачивался язык признаться в любви. Ему казалось, что как только он начнет произносить эти чуждые его лексикону слова, то его язык сразу свернется в трубочку, как осенний лист, и в таком виде окаменеет, а рот примет какую-нибудь неповторимо дикую и уродливую форму. И когда он, после многократных домашний репетиций все-таки решился, когда из его рта вымученно, неестественно и тяжеловесно выкатились искомые нежные слова, то его будущая жена отпрянула от него с испугом и недоумением...

И вот теперь оказалось, что все эти муки нужны были только для того, чтобы обречь себя на еще большие? Что эти моральные муки были только прелюдией к настоящим мукам, теперь уже и физическим? К этому на пределе возможностей физическому упражнению? И это все? Вся цель? Вся награда? И больше ничего нет? Никакого просвета?

Но самым сильным параллельным планом, перекрывавшим все остальные, примешивалось гнетущее, тревожное ожидание того, что его орган вот-вот подло выскользнет оттуда, куда он с таким трудом, после стольких испытаний проник, и придется начинать все заново. Это был один из самых трудных пунктов в любовной карьере Ферапонтова.

За все три года он так и не научился попадать в отведенное ему место. Даже раздраженная помощь жены мало влияла на его бестолковые усилия, и этот момент неоправданно и надолго затягивался. Каждый раз, все три года – как будто впервые! Никогда он не мог понять куда именно, выше или ниже нужно брать!

На первых порах, когда жена думала, что он нормальный человек, она пыталась разнообразить их, так сказать, любовные утехи... Плавным, женственным движением сбросив с себя белье, она однажды к ужасу Ферапонтова, кокетливо и страстно прошептала: «Давай я встану раком!» Причем грубоватое слово «раком» она сумела произнести особенно мягко, и как бы стесняясь.

«Что ж теперь делать?» – тоскливо подумалось Ферапонтову. И перед его глазами мгновенно промелькнула вся прожитая жизнь, как если бы он тонул в реке. Ферапонтов прекрасно понимал, что из такого положения у него никогда ничего не получится. Не может получиться. Не на того напала!. Из обычных не получается, а тут вообще нужен высший пилотаж! Но и отказаться не мог, не знал, как это сделать. И стал мечтать о том, что хорошо бы, если бы произошел какой-нибудь катаклизм, землетрясение что ли, и прервал бы весь идиотизм сложившейся ситуации. И когда жена исполнила свою угрозу и сделала то, что пообещала, Ферапонтов стал неловко и робко приближаться, уже наверняка зная, что ничего не выйдет. Именно в этой позиции от него требовалась недюжинная сноровка и, что ли, смекалка, а он даже приблизительно не знал в каком направлении действовать. Вернее, направление знал, но приблизительно. Это было слишком мало для того, чтобы исполнить то, что называется дурацким словом «овладел». Но жена ни о чем таком, конечно, не догадывалась, и Ферапонтову было жалко ее, застывшую в ожидании. Сколько она сможет выдержать в таком виде?

Приличия ради, Ферапонтов стал производить какие-то обстрактные действия, напоминающие настоящие, но только, конечно, без логичной результативности. Больше, конечно, из вежливости, чем из каких бы то ни было других соображений. Из врожденной тактичности.

Немного выждав и ощутив его никчемные прикосновения, жена принялась помогать ему, не глядя, вытянув назад руку, пытаясь поймать Ферапонтова, и направить его действия в нужное русло.

Ее рука просунутая между согнутых в коленях ног, ладонями кверху, с требовательно направленными к Ферапонтову пальцами, с наманикюренными ногтями, стала представляться ему рукой нищенки, протянутой за подаянием, и вообще все увиденное являло собой сюрреалистическую картину, над которой стоило задуматься.

И, конечно же, он не смог справиться. Тыкался то влево, то вправо и все напрасно. Когда жена, наконец, поняла всю бесполезность своих усилий, она резко приняла нормальное положение, таким же резким и уже неженственным, а вульгарным, как в туалете, движением натянула валявшуюся на полу нижнюю принадлежность своего гардероба и проворно легла в постель, со смертельной обидой отвернувшись к стене... Может быть она подумала , что Ферапонтов над ней насмехается и не попадает специально...

Ферапонтов испытывал чувство по настоящему счастливого облегчения, когда этот этап бывал преодален. Но если бы на этом можно было бы и остановиться! Но нет, за этим этапом следовали другие, не менее тяжкие...

Еще Ферапонтов думал о том, почему это в художественной литературе про какого-нибудь удачливого любовника принято говорить, что он «одерживал победы», вероятно, под «победой» подразумевая как раз половой акт. Как будто это была война, в которой женщина не стремится к половому акту, а наоборот, всячески отбивается. А если отбиться не удается, то тогда, надо думать, уходит в горы, и, подобно великому каратисту Ояме, тренируется до самозабвения, дробя ребром ладони кирпичи и, сокрушая пяткой деревья, с тем, чтобы на следующий раз не ударить лицом в грязь и непременно отбиться. В том, что это далеко не так, Ферапонтов уже достаточно убедился, три года в сумерках сражаясь с женой. Но если «одержал победу» казалось ему в корне неправильным, тупым и самодовольным сравнением, то обратное «потерпел поражение», было бы по отношению к нему на редкость метко. И про него, как раз неправдоподобно неудачливого боксера можно было бы сказать: «Провел столько-то боев – не победил ни в одном!», и Ферапонтов приветственно поднял бы обе руки и поклонился.

В том, что с его стороны это были именно бои, сомневаться не приходилось. И вообще это было самым сложным делом изо всех дел, с которыми ему приходилось сталкиваться в жизни.

Вдобавок он никогда не умел угадывать момент оргазма у жены. Ничего в этом не понимал. Когда у него у самого наступал миг судорожного выбрасывания склизкой мокроты, то, вскоре после этого, в уши врезался визгливо надрывный с придыханиями голос жены: « Какое ты имеешь право кончать раньше меня?». Жена уже больше не стеснялась и не смягчала грубоватых слов. У него выработался условный рефлекс, он стал бояться этого мига. Так как за ним неизбежно, с неотвратимостью возмездия, должен следовать визг, унижающий его человеческое достоинство. Если же этот миг не наступал долго, то выяснялось, что Ферапонтов какое-то время истязал себя и дергался напрасно, потому что оргазм у жены давно наступил, и ей уже давно надоели его бездарные конвульсии, хлюпающий пот и частое тяжелое дыхание. И тогда она неожиданно открывала совершенно бесстрастные глаза, и говорила холодно и трезво, с заметно прорывающимся наружу глубоким презрением: «Ну, что? Может, хватит?»

Ферапонтов пробовал читать соответствующие книги. Но от чтения становилось еще хуже. Из книг он с ужасом узнал, что у женщин имеется еще какой-то клитор, с которым тоже нужно уметь обращаться. Это известие его особенно подкосило. Как будто без клитора у них мало всего, с чем ему никогда не разобраться и не справиться! Так нет же, на тебе еще и клитор! Чем больше он читал, тем яснее понимал, что такие ужасные дебри ему никогда не преодолеть. Тут, по-видимому, аспирантуру надо заканчивать!..

Продолжая дергаться, Ферапонтов безуспешно пытался отбросить посторонние мысли, сосредоточиться и заставить себя наслаждаться, потому что знал, что это наслаждение. Сам то он, конечно, так не думал, но так думало все остальное человечество. Поэтому он, собственно, об этом и знал. То есть, другими словами, ему об этом сказали. Сам бы он, конечно, не догадался бы. Но всю жизнь ему долдонили об этом со всех сторон, как аксиому. И ему пришлось принять это к сведению, хотя это и шло вразрез с его личным опытом. И от этого личный опыт и теоретические знания в нем вступали в непримиримое, воинственное противостояние, можно сказать, единоборство.

Поначалу Ферапонтов старался примирить их, путем просмотра эротических фильмов. Чтобы знания, образно выражаясь, нарастили мышцы и перешли в убеждения, а убеждения, в свою очередь, двинулись в атаку и потеснили личный опыт. Но и там ему все не нравилось. Не нравились крупным планом показанные, перекошенные похотью лица, не нравились глупые слова и противные стоны. Не понятно было, почему эти люди не потели, и как с такой легкостью проделывали все необходимое, и при этом, кажется, действительно наслаждались. «Наверное, это какие-нибудь иллюзионисты, трюкачи», - думал Ферапонтов, потому что во всем остальном, в смысле строением тела, походкой, голосом, они мало чем отличались от него. Похожи, одним словом. Стало быть, тут какая-то фальсификация. Может комбинированные съемки. Или другой какой фокус. С фильма он уходил еще более угнетенный, и настороженно прислушивался к тому, что скажут другие зрители. Но слышал, по большей части, какую-то чепуху. «А этот ей как дал!..» – с восторгом говорил кто-то из компании подростков. Другие ничего не говорили, а молча, с затуманившимися глазами брели к трамвайной остановке. Третьи говорили о чем-то постороннем, как будто ничего не произошло. И видать никому, кроме него, не приходило в голову, что все показанное было фокусом, и что так легко все это не бывает...

И снова наступали сумерки, а с ними мучительный процесс попадания, трясущаяся голова, нестерпимое напряжение брюшного пресса, не вовремя высморкнутая склизкая мокрота, тотчас вслед за этим высказанные обидные визгливые надрывные слова, и прочие слагаемые наслаждения.

Проиграв очередной бой, и не слушая уже привычные ему, гневно-обличительные речи жены, Ферапонтов расслаблял пресс, обессиленно скатывался набок и впадал в полудрему, дожидаясь рассвета.

Ферапонтов любил утро. Утром он чувствовал себя человеком. Потому что до сумерек было еще далеко.